Обстановочка (сборник)

Прекрасный Иосиф

 
Томясь, я сидел в уголке,
Опрыскан душистым горошком.
Под белою ночью в тоске
Стыл черный канал за окошком.
 
 
Диван, и рояль, и бюро
Мне стали так близки в мгновенье,
Как сердце мое и бедро,
Как руки мои и колени.
 
 
Особенно стала близка
Владелица комнаты Алла…
Какие глаза и бока,
И голос… как нежное жало!
 
 
Она целовала меня,
И я ее тоже – обратно,
Следя за собой, как змея,
Насколько мне было приятно.
 
 
Приятно ли также и ей?
Как долго возможно лобзаться?
И в комнате стало белей,
Пока я успел разобраться.
 
 
За стенкою сдержанный бас
Ворчал, что его разбудили.
Фитиль начадил и погас.
Минуты безумно спешили…
 
 
На узком диване крутом
(Как тело горело и ныло!)
Шептался я с Аллой о том,
Что будет, что есть и что было.
 
 
Имеем ли право любить?
Имеем ли общие цели?
Быть может, случайная прыть
Связала нас на две недели.
 
 
Потом я чертил в тишине
По милому бюсту орнамент,
А Алла нагнулась ко мне:
«Большой ли у вас темперамент?»
 
 
Я вспыхнул и спрятал глаза
В шуршащие мягкие складки,
Согнулся, как в бурю лоза,
И долго дрожал в лихорадке.
 
 
«Страсть – темная яма… За мной
Второй вас захватит и третий…
Притом же от страсти шальной
Нередко рождаются дети.
 
 
Сумеем ли их воспитать?
Ведь лишних и так миллионы…
Не знаю, какая вы мать,
Быть может, вы вовсе не склонны?..»
 
 
Я долго еще тарахтел,
Но Алла молчала устало.
Потом я бессмысленно ел
Пирог и полтавское сало.
 
 
Ел шпроты, редиску и кекс
И думал бессильно и злобно,
Пока не шепнул мне рефлекс,
Что дольше сидеть неудобно.
 
 
Прощался… В тоске целовал,
И было всё мало и мало.
Но Алла смотрела в канал
Брезгливо, и гордо, и вяло.
 
 
Извозчик попался плохой.
Замучил меня разговором.
Слепой, и немой, и глухой,
Блуждал я растерянным взором
 
 
По мертвой и новой Неве,
По мертвым и новым строеньям, —
И было темно в голове,
И в сердце росло сожаленье…
 
 
«Извозчик, скорее назад!» —
Сказал, но в испуге жестоком
Я слез и пошел наугад
Под белым молчаньем глубоким.
 
 
Горели уже облака,
И солнце уже вылезало.
Как тупо влезало в бока
Смертельно щемящее жало!
 

Май 1910

Петербург

Городской романс

 
Над крышей гудят провода телефона…
Будь проклят, бессмысленный шум!
Сегодня опять не пришла моя донна,
Другой не завел я – ворона, ворона!
Сижу, одинок и угрюм.
 
 
А так соблазнительно в теплые лапки
Уткнуться губами, дрожа,
И слушать, как шелково-мягкие тряпки
Шуршат, словно листьев осенних охапки
Под мягкою рысью ежа.
 
 
Одна ли, другая – не всё ли равно ли?
В ладонях утонут зрачки —
Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,
Лишь теплые лапки, и ласковость боли,
И сердца глухие толчки…
 

<1910>

В Александровском саду

 
На скамейке в Александровском саду
Котелок склонился к шляпке с какаду:
«Значит, в десять? Меблированные «Русь»…»
Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».
 – «Ничего, моя хорошая, не трусь!
Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»
Засерели злые сумерки в саду —
Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»
Мимо шлялись пары пресных обезьян,
И почти у каждой пары был роман…
Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,
Выл мальчишка со шнурками для сапог.
 

<1911>

На Невском ночью

 
Темно под арками Казанского собора.
Привычной грязью скрыты небеса.
На тротуаре в вялой вспышке спора
Хрипят ночных красавиц голоса.
 
 
Спят магазины, стены и ворота.
Чума любви в накрашенных бровях
Напомнила прохожему кого-то,
Давно истлевшего в покинутых краях…
 
 
Недолгий торг окончен торопливо —
Вон на извозчике любовная чета:
Он жадно курит, а она гнусит.
 
 
Проплыл городовой, зевающий тоскливо,
Проплыл фонарь пустынного моста,
И дева пьяная вдогонку им свистит.
 

<1911>

Хмель

На лыжах

 
Желтых лыж шипящий бег,
Оснеженных елей лапы,
Белый-белый-белый снег,
Камни – старые растяпы,
Воздух пьяный,
Ширь поляны…
Тишина!
Бодрый лес мой, добрый лес
Разбросался, запушился
До опаловых небес.
Ни бугров, ни мху, ни пней —
Только сизый сон теней,
Только дров ряды немые,
Только ворон на сосне…
 
 
Успокоенную боль
Занесло глухим раздумьем.
Всё обычное – как роль
Резонерства и безумья…
Снег кружится,
Лес дымится.
В оба, в оба! —
Чуть не въехал в мерзлый ельник!
Вон лохматый можжевельник
Дерзко вылез из сугроба.
След саней свернул на мызу…
Ели встряхивают ризу.
Руки ниже,
Лыжи ближе,
Бей бамбуковою палкой
О хрустящий юный снег!
 
 
Ах, быть может, Петербурга
На земле не существует?
Может быть, есть только лыжи,
Лес, запудренные дали,
Десять градусов, беспечность
И сосульки на усах?
Может быть, там за чертою
Дымно-праздничных деревьев
Нет гогочущих кретинов,
Громких слов и наглых жестов,
Изменяющих красавиц,
Плоско-стертых серых Лишних,
Патриотов и шпионов,
Терпеливо-робких стонов,
Бледных дней и мелочей?..
 
 
На ольхе, вблизи дорожки,
Чуть качаются сережки,
Истомленные зимой.
Желтовато-розоватый
Побежал залив заката —
Снег синей,
Тень темней…
Отчего глазам больней?
Лес и небо ль загрустили,
Уходя в ночную даль, —
Я ли в них неосторожно
Перелил свою печаль?
Тише, тише, снег хрустящий,
Темный, жуткий, старый снег…
 
 
Ах, зовет гудящий гонг:
«Диги-донг!» —
К пансионскому обеду…
Снова буду молча кушать,
Отчужденный, как удод,
И привычно-тупо слушать,
Как сосед кричит соседу,
Что Исакий каждый год
Опускается всё ниже…
Тише, снег мой, тише, лыжи!
 

Декабрь 1910

Кавантсари

Нирвана

 
На сосне хлопочет дятел,
У сорок дрожат хвосты…
Толстый снег законопатил
Все овражки, все кусты.
 
 
Чертов ветер с хриплым писком,
Взбив до неба дымный прах,
Мутно-белым василиском
Бьется в бешеных снегах.
 
 
Смерть и холод! Хорошо бы
С диким визгом взвиться ввысь
И упасть стремглав в сугробы,
Как подстреленная рысь…
 
 
И выглядывать оттуда,
Превращаясь в снежный ком,
С безразличием верблюда,
Занесенного песком.
 
 
А потом – весной лиловой —
Вдруг растаять… закружить…
И случайную корову
Беззаботно напоить.
 

Декабрь 1910 или начало 1911

Кавантсари

«Солнце жарит. Мол безлюден…»

 
Солнце жарит. Мол безлюден.
Пряно пахнет пестрый груз.
Под водой дрожат, как студень,
Пять таинственных медуз.
Волны пухнут…
 
 
Стая рыб косым пятном
Затемнила зелень моря.
В исступлении шальном,
Воздух крыльями узоря,
Вьются чайки.
 
 
Молча, в позе Бонапарта,
Даль пытаю на молу:
Где недавний холод марта?
Снежный вихрь, мутящий мглу?
Зной и море!
 
 
Отчего нельзя и мне
Жить, меняясь, как природа,
Чтоб усталость по весне
Унеслась, как время года?..
Сколько чаек!
 
 
Солнце жжет. Где холод буден?
Темный сон случайных уз?
В глубине дрожат, как студень,
Семь божественных медуз.
Волны пухнут…
 

Весна 1911

Ялта

В море

 
Если низко склониться к воде
И смотреть по волнам на закат —
Нет ни неба, ни гор, ни людей,
Только красных валов перекат…
 
 
Мертвый отблеск… Холодная жуть,
Тускло смотрит со дна глубина…
Где же лодка моя и гребец?
Где же руки, и ноги, и грудь?
 
 
О, как любо, отпрянув назад,
Милый берег глазами схватить —
Фонарей ярко-желтую нить,
И пустынного мола черту!
 

1911 (?)

В Крыму

 
Турки носят канифоль.
Ноздри пьют морскую соль.
Поплавок в арбузных корках…
 
 
Ноги свесились за мол…
Кто-то сбоку подошел:
Две худых ступни в опорках.
 
 
«Пятачишку бы…» – «Сейчас».
Чайки сели на баркас.
Пароход завыл сурово.
 
 
Раз! Как любо снять с крючка
Толстолобого бычка
И крючок закинуть снова!
 

Весна 1911

Дождь

 
Потемнели срубы от воды.
В колеях пузырятся потоки.
Затянув кисейкою сады,
Дробно пляшет дождик одинокий.
Вымокла рябинка за окном,
Ягоды блестят в листве, как бусы.
По колоде, спящей кверху дном,
Прыгает в канавке мальчик русый.
Изумрудней рощи и сады.
В пепле неба голубь мчится к вышке.
Куры на крыльце, поджав хвосты,
Не спускают сонных глаз с задвижки…
Свежий дождь, побудь, побудь у нас!
Сей свое серебряное семя…
За ворота выбегу сейчас
И тебе подставлю лоб и темя.
 

<1913>

У Нарвского залива

 
Я и девочки-эстонки
Притащили тростника.
Средь прибрежного песка
Вдруг дымок завился тонкий.
 
 
Вал гудел, как сто фаготов,
Ветер пел на все лады.
Мы в жестянку из-под шпротов
Молча налили воды.
 
 
Ожидали, не мигая,
Замирая от тоски, —
Вдруг в воде, шипя у края,
Заплясали пузырьки!
 
 
Почему событье это
Так обрадовало нас?
Фея северного лета,
Это, друг мой, суп для вас!
 
 
Трясогузка по соседству
По песку гуляла всласть…
Разве можно здесь не впасть
Под напевы моря в детство?
 

1914

Гунгербург

Огород

 
За сизо-матовой капустой
Сквозные зонтики укропа.
А там, вдали – где небо пусто —
Маячит яблоня-растрепа.
Гигантский лук напряг все силы
И поднял семена в коронке.
Кругом забор, седой и хилый.
Малина вяло спит в сторонке.
Кусты крыжовника завяли,
На листьях – ржа и паутина.
Как предосенний дух печали,
Дрожит над банею осина.
Но огород еще бодрее,
И гуще, и щедрей, чем летом.
Смотри! Петрушки и порей
Как будто созданы поэтом…
Хмель вполз по кольям пышной ceткой
И свесил гроздья светлых шишек.
И там, и там – под каждой веткой
Широкий радостный излишек.
Земля влажна и отдыхает.
Поникли мокрые травинки,
И воздух кротко подымает
К немому небу паутинки.
А здесь, у ног, лопух дырявый
Раскинул плащ в зеленой дреме…
Срываю огурец шершавый
И подношу к ноздрям в истоме.
 

<1913>

Силуэты

 
Вечер. Ивы потемнели.
За стволами сталь речонки.
Словно пьяные газели,
Из воды бегут девчонки.
Хохот звонкий.
Лунный свет на белом теле.
Треск коряг…
Опустив глаза к дороге, ускоряю тихий шаг.
 
 
Наклонясь к земле стыдливо,
Мчатся к вороху одежи
И, смеясь, кричат визгливо…
Что им сумрачный прохожий?
Тени строже.
Жабы щелкают ревниво.
Спит село.
Темный путь всползает в гору, поворот – и всё ушло.
 

<1914>

Ромны

Белая колыбель

 
Ветер с визгом кра́дется за полость.
Закурился снежный океан.
Желтым глазом замигала волость
И нырнула в глубину полян.
 
 
Я согрелся в складках волчьей шубы,
Как детеныш в сумке кенгуру,
Только вихрь, взвевая к небу клубы,
Обжигает щеки на юру…
 
 
О, зима, холодный лебедь белый,
Тихий праздник девственных пространств!..
Промелькнул лесок заиндевелый,
Весь в дыму таинственных убранств.
 
 
Черный конь встречает ветер грудью.
Молчаливый кучер весь осел…
Отдаюсь просторам и безлюдью
И ударам острых снежных стрел.
 

<1916>

Кривцово

Сумерки

 
Хлопья, хлопья летят за окном,
За спиной теплый сумрак усадьбы.
Лыжи взять да к деревне удрать бы,
Взбороздив пелену за гумном…
 
 
Хлопья, хлопья!.. Всё глуше покой,
Снег ровняет бугры и ухабы.
Островерхие ели – как бабы,
Занесенные белой мукой;
 
 
За спиною стреляют дрова,
Пляшут тени… Мгновенья всё дольше.
Белых пчелок всё больше и больше…
На сугробы легла синева.
 
 
Никуда, никуда не пойду…
Буду долго стоять у окошка
И смотреть, как за алой сторожкой
Растворяется небо в саду.
 

<1916>

Кривцово

На пруду

 
Не ангелы ль небо с утра
Раскрасили райскою синькой?
Даль мирно сквозит до бугра
Невинною белой пустынькой…
Березки толпятся кольцом
И никнут в торжественной пудре,
А солнце румяным лицом
Сияет сквозь снежные кудри.
На гладком безмолвном пруду
Сверкают и гаснут крупицы.
Подтаяв, мутнеют во льду
Следы одинокой лисицы…
Пожалуй, лежит за кустом —
Глядит и, готовая к бегу,
Поводит тревожно хвостом
По свежему, рыхлому снегу…
Напрасно! Я кроток, как мышь…
И первый, сняв дружески шляпу,
Пожму, раздвигая камыш,
Твою оснеженную лапу.
 

<1916>

Радость

 
По балке ходит стадо
Медлительных коров.
Вверху дрожит прохлада
И синенький покров.
 
 
На пне – куда как любо!
Далекий, мягкий скат…
Внизу кружит у дуба
Компания ребят.
 
 
Их красные рубашки
На зелени холмов,
Как огненные чашки
Танцующих цветов…
 
 
Девчонки вышивают,
А овцы там и сям
Сбегают и взбегают
По лакомым бокам.
 
 
Прибитая дорожка
Уходит вдаль, как нить…
Мышиного горошка
И палки б не забыть!
 
 
Шумит ракитник тощий,
Дыбятся облака.
Пойти в луга за рощей,
Где кротко спит Ока?
 
 
Встаю. В коленях дрема,
В глазах зеленый цвет.
Знакомый клоп Ерема
Кричит: «Заснул аль нет?»
 
 
Прощай, лесная балка!
Иду. Как ясен день…
В руке танцует палка,
В душе играет лень.
 
 
А крошечней мизинца
Малыш кричит мне вслед:
«Товарищ, дай гостинца!»
Увы, гостинца нет.
 

<1911>

Кривцово

Разгул

 
Буйно-огненный шиповник,
Переброшенная арка
От балкона до ворот,
Как несдержанный любовник,
Разгорелся слишком ярко
И в глаза, как пламя, бьет!
 
 
Но лиловый цвет глициний,
Мягкий, нежный и желанный,
Переплел лепной карниз,
Бросил тени в блекло-синий
И, изящный и жеманный,
Томно свесил кисти вниз.
 
 
Виноград, бобы, горошек
Лезут в окна своевольно…
Хоровод влюбленных мух,
Мириады пьяных мошек,
И на шпиле колокольном —
Зачарованный петух.
 

1907

Гейдельберг

Апельсин

 
Вы сидели в манто на скале,
Обхвативши руками колена.
А я – на земле,
Там, где таяла пена, —
Сидел совершенно один
И чистил для вас апельсин.
 
 
Оранжевый плод!
Терпко-пахучий и плотный…
Ты наливался дремотно
Под солнцем где-то на юге
И должен сейчас отправиться в рот
К моей серьезной подруге.
Судьба!
 
 
Пепельно-сизые финские волны!
О чем она думает,
Обхвативши руками колена
И зарывшись глазами в шумящую даль?
 
 
Принцесса! Подите сюда,
Вы не поэт, к чему вам смотреть,
Как ветер колотит воду по чреву?
Вот ваш апельсин!
 
 
И вот вы встали.
Раскинув малиновый шарф,
Отодвинули ветку сосны
И безмолвно пошли под смолистым навесом.
Я за вами – умильно и кротко.
 
 
Ваш веер изящно бил комаров —
На белой шее, щеках и ладонях.
Один, как тигр, укусил вас в пробор,
Вы вскрикнули, топнули гневно ногой
И спросили: «Где мой апельсин?»
Увы, я молчал.
Задумчивость, мать томно-сонной мечты,
Подбила меня на ужасный поступок…
Увы, я молчал!
 

<1911>

Утром

 
Бодрый туман, мутный туман
Так густо замазал окно —
А я умываюсь!
Бесится кран, фыркает кран…
Прижимаю к щекам полотно
И улыбаюсь.
Здравствуй, мой день, серенький день!
Много ль осталось вас, мерзких?
Всё проживу!
Скуку и лень, гнев мой и лень
Бросил за форточку дерзко.
Вечером вновь позову…
 

<1910>

Тифлисская песня

 
Как лезгинская шашка твой стан,
Рот – рубин раскаленный!
Если б я был турецкий султан,
Я бы взял тебя в жены…
 
 
Под чинарой на пестром ковре
Мы играли бы в прятки.
Я б, склонившись к лиловой чадре,
Целовал твои пятки.
 
 
Жемчуг вплел бы тебе я средь кос!
Пусть завидуют люди…
Свое сердце тебе б я поднес
На эмалевом блюде…
 
 
Ты потупила взор, ты молчишь?
Ты скребешь штукатурку?
А зачем ты тихонько, как мышь,
Ночью бегаешь к турку?
 
 
Он проклятый мединский шакал!
Он шайтан! Он невежа!
Третий день я точу свой кинжал,
На четвертый – зарррежу!..
 
 
Искрошу его в мелкий шашлык…
Кабардинцу дам шпоры —
И на брови надвину башлык,
И умчу тебя в горы.
 

<1921>

Прибой

 
Как мокрый парус, ударила в спину волна,
Скосила с ног, зажала ноздри и уши.
Покорно по пестрым камням прокатилась спина.
И ноги, в беспомощной лени, поникли на суше.
Кто плещет, кто хлещет, кто злится в зеленой
волне?
 
 
Лежу и дышу… Сквозь ресницы струится вода.
Как темный Самсон, упираюсь о гравий руками
И жду… А вдали закипает, белеет живая гряда,
И новые волны веселыми мчатся быками…
Идите, спешите, – скорее, скорее, скорее!
 
 
Mотаюсь в прибое. Поэт ли я, рыба иль краб?
Сквозь влагу сквозит-расплывается бок полосатый,
Мне сверху кивают утесы и виллы, но, ах, я ослаб,
И чуть, в ответ, шевелю лишь ногой розоватой.
Веселые, милые, белые-белые виллы…
 
 
Но взмыла вода. Ликующий берег исчез.
Зрачки изумленно впиваются в зыбкие скаты.
О, если б на пухнущий вал, отдуваясь и ухая, влез
Подводный играющий дьявол, пузатый-пузатый!..
Верхом бы на нем бы – в море… далеко…
далеко…
 
 
Соленым, холодным вином захлебнулись уста.
Сбегает вода, и шипит светло-пепельный гравий.
Душа обнажилась до дна, и чиста и пуста —
Ни дней, ни людей, ни идей, ни имен, ни заглавий…
Сейчас разобьюсь – растворюсь и о берег
лениво ударю.
 

1912

Капри

Над морем

 
Над плоской кровлей древнего храма
Запели флейты морского ветра.
Забилась шляпа, и складки фетра
В ленивых пальцах дыбятся упрямо.
 
 
Направо море – зеленое чудо.
Налево – узкая лента пролива.
Внизу – безумная пляска прилива
И острых скал ярко-желтая груда.
 
 
Крутая барка взрезает гребни,
Ныряет, рвется и всё смелеет.
Раздулся парус – с холста алеет
Петух гигантский с подъятым гребнем.
 
 
Глазам так странно, душе так ясно:
Как будто здесь стоял я веками,
Стоял над морем на древнем храме
И слушал ветер в дремоте бесстрастной.
 

1912

Porto Venere. Spezia

Человек

 
Жаден дух мой! Я рад, что родился
И цвету на всемирном стволе.
Может быть, на Марсе и лучше,
Но ведь мы живем на Земле.
 
 
Каждый ясный – брат мой и друг мой,
Мысль и воля – мой щит против «всех»,
Лес и небо – как нежная правда,
А от боли лекарство – смех.
 
 
Ведь могло быть гораздо хуже:
Я бы мог родиться слепым,
Или платным предателем лучших,
Или просто камнем тупым…
 
 
Всё случайно. Приятно ль быть волком?
О, какая глухая тоска
Выть от вечного голода ночью
Под дождем у опушки леска…
 
 
Или быть безобразной жабой,
Глупо хлопать глазами без век
И любить только смрад трясины…
Я доволен, что я человек.
 
 
Лишь в одном я завидую жабе, —
Умирать ей, должно быть, легко:
Бессознательно вытянет лапки,
Побурчит и уснет глубоко.
 

<1912>

Призраки

 
Неспокойно сердце бьется, в доме всё живое спит,
Равномерно, безучастно медный маятник стучит…
За окном темно и страшно, ветер в бешенстве
слепом
Налетит с разбега в стекла – звякнут стекла,
вздрогнет дом,
И опять мертво и тихо… но в холодной тишине
Кто-то крадучись, незримый, приближается ко мне.
Я лежу похолоделый, руки судорожно сжав,
Дикий страх сжимает сердце, давит душу, как удав…
Кто неслышными шагами в эту комнату вошел?
Чьи белеющие тени вдруг легли на темный пол?
Тише, тише… Это тени мертвых, нищих, злых
недель
Сели скорбными рядами на горячую постель.
Я лежу похолоделый, сердце бешено стучит,
В доме страшно, в доме тихо, в доме всё живое
спит.
И под вой ночного ветра и под бой стенных часов
Из слепого мрака слышу тихий шепот вещих слов:
«Быть беде непоправимой, оборвешься, упадешь —
И к вершине заповедной ты вовеки не дойдешь».
Ночь и ветер сговорились: «Быть несчастью,
быть беде!»
Этот шепот нестерпимый слышен в воздухе везде,
Он из щелей выползает, он выходит из часов —
И под это предсказанье горько плакать я готов!..
Но блестят глаза сухие и упорно в тьму глядят,
За окном неугомонно ставни жалобно скрипят,
И причудливые тени пробегают по окну.
Я сегодня до рассвета глаз усталых не сомкну.
 

1906

«Замираю у окна…»

 
Замираю у окна.
Ночь черна.
Ливень с плеском лижет стекла.
Ночь продрогла и измокла.
Время сна.
Время тихих сновидений,
Но тоска прильнула к лени,
И глаза ночных видений
Жадно в комнату впились.
Закачались, унеслись.
Тихо новые зажглись…
Из-за мокрого стекла
Смотрят холодно и строго,
Как глаза чужого бога, —
А за ними дождь и мгла.
Лоб горит.
Ночь молчит.
Летний ливень льнет и льется
Если тело обернется —
Будет свет.
Лампа, стол, пустые стены,
Размышляющий поэт
И глухой прибой вселенной.
 

1907

Гейдельберг

На кладбище

 
Весна или серая осень?
Березы и липы дрожат.
Над мокрыми шапками сосен
Тоскливо вороны кружат.
 
 
Продрогли кресты и ограды,
Могилы, кусты и пески,
И тускло желтеют лампады,
Как вечной тоски маяки.
 
 
Кочующий ветер сметает
С кустарников влажную пыль.
Отчаянье в сердце вонзает
Холодный железный костыль…
 
 
Упасть на могильные плиты,
Не видеть, не знать и не ждать,
Под небом навеки закрытым
Глубоко уснуть и не встать…
 

<1910>

У Балтийского моря

1. «Ольховая роща дрожит у морского обрыва…»

 
Ольховая роща дрожит у морского обрыва,
Свежеющий ветер порывисто треплет листву,
Со дна долетают размерные всплески и взрывы,
И серый туман безнадежно закрыл синеву.
Пары, как виденья, роятся, клубятся и тают,
Сквозь влажную дымку маячит безбрежная даль,
Далекие волны с невидимым небом сливают
Раздолье и холод в жемчужно поющую сталь.
А здесь, на вершине, где крупная пыль водяная
Осыпала старые камни, поблекшие травы и мхи, —
Поднялся лиловый репейник, и эта улыбка цветная
Нежнее тумана и дробного шума ольхи…